Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум Первая десятка "Русского переплета" Темы дня:

Мир собирается объявить бесполётную зону в нашей Vselennoy! | Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад? | Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

Вся печаль за окном. Натертое, -рабочие опасно лазают каждый месяц мыть, - оно отражает лабораторию, в которой я работаю. Приборы, стеклянный ряд растворов над рабочим столом. Люди. Они живут с веселой силой, но там, за окном видна их горечь. Умницы и бездарности, сделанные на конвейере системы. Подлецы и правдолюбцы, хотя больше одинаковых, живущих по схеме неизбежного успеха.

Для них жизнь карнавал, отложенное на следующее поколение похмелье, тяжелое и пустое, такое же, о котором рассказывала мне мать. Там за окном ясно читается их пятьдесят шестой, их девяносто первый, но они, умники и дураки с одинаковой настойчивостью отвергают то, что ясно видно за окном и платят мойщикам стекол, чтобы стерли пенным раствором все следы и нарисовали радугу на пасмурном дне.

Диалектика мешает работать. Мои занятия уже, и не мое дело лезть в чужую историю. За это не платят здесь, а значит это никому не нужно. Так прочь от этих мыслей, не смотреть в окно и делать свое узкое дело. Предвидеть чужую горечь и чужую кровь значит брать их на себя, тащить за всех смыслы, брошенные по дороге к успеху.

Подворачивается как раз уместно: "Едем сегодня же. Я договорилась." От человека до коровы миллионы лет эволюции. Мы хотим понять человека, вылечить и для этого губим корову, жертва ради знаний. Не смотря на миллионы лет у нас много общего и многое можно понять из ее смерти. Ева не говорит, поет на смеси французского и английского, Ева из Ниццы. Так же как и я, приехавшая сюда из Старого Света делать науку на американские бюджеты.

Мы пакуем сухой лед, салфетки, бритвы, скользкие хирургические перчатки и пакеты. У нее горят глаза - первый раз на бойню. Я знаю дорогу и соглашаюсь ей показать, хотя мне не очень нужны для работы свежие коровьи мозги. Но пригодятся, но отвлечение от бесконечной рабочей ленты дней и подальше от моего окна.

Дорога за город. Мы едем поздним утром, пропустив траффик девяти часов. Я беру под восемьдесят. Ветер твердеет, лезет рукой в щель и шарит в волосах, моих и ее, то лаская, то хлеща больно кожу. Она говорит без устали и бог ее разберет, что она имеет в виду на французском английском. Я соглашаюсь не разбирая и слежу за дорогой, серой рекой уходящей под днище машины, слушаю больше тугой надрыв ветра в приоткрытом окне, чем ее разговор. Домишки, домишки, аккуратно. Заправка каждые пять миль, ограничитель скорости пятьдесят пять миль в час. Надо сбросить, говорит она, и домишки бегут за стену деревьев, а потом выход на однополосную дорогу. Здесь уже сорок в час.

Приехали. Она вдруг смолкает, бледнеет при виде гуляющих тут же рядом с бойней коров и не хочет выходить. "Остаюсь в машине, а ты все сделай. Я испугалась." Хорошо. Я поднимаюсь по шаткой узкой лестнице на второй этаж договариваться. Сразу за дверью просторная контора, в которой схемы туш на стене и оленьи рога зачем-то, ленивый, долго не выходящий ко мне хозяин, единственный белый человек здесь, остальные мексиканцы. Он копается долго в бумагах, прежде чем назвать цену, но цены нет , это знаю я, это знает он. Ненужная работа рук чтобы назвать свои пятьдесят долларов за то, что выбрасывают они обычно в помои. Я плачу и беру у него квитанцию. "Бойня Белое и Черное", в верхнем правом углу клеймо и оленьи рога.

Договариваюсь с рабочими. Они расторопнее хозяина. Я тоже белый для них, хотя они не знают, как оценить меня и зачем человеку могут понадобиться коровьи мозги, когда они в своих резиновых сапогах, перчатках по локоть пилят и рубят мясо на продажу сразу много. Его можно оптом и выгодно в цепь супермаркетов, а там его оденут в целлофан и обратят в товар. А коровьи черепа обычно летят у них в бочку в правом углу. Вон там. Вместе с мозгами. Мне подождать. Я сажусь в их комнатке, здесь можно курить. Зал бойни за окошком. На потолке цепь, ее замкнутый круг и на ней крюки. На одном вздыблена туша, значительно больше человека в рост, другие качаются жадно пустые. Там они уже другие, уже не люди, а фигуры в резине и непромокаемой материи фартуков, движутся в такт ходу цепи. Один поднимается ввысь на платформе и бьет водой в разверстую глубину коровьего тела. Следующий такт и туша не плывет вычищенная дальше, к тому кто режет ноги длинной пилой и шмякает их на нержавейку стола, к ножам третьего. С тем я договаривался.

Запах сырого мяса ползет из-под дверей. Его не перебить сигаретой. Я смотрю и вспоминаю, как было тошно в первый раз, а теперь мне все равно. Я все это видел и знаю, что так делают лучшее мясо, два девяносто девять за фунт с субботней скидкой, которое я ем теперь, не замечая вкуса.

Она уже стоит за спиной. Кладет мне руку на плечо и смотрит, боится смотреть в окошко. Глаза играют и бледность ушла. Южная кровь. "Скоро? Что они делают? Это пила для мяса?" За стеклом лязгает. Через минуту до нее доходит та тошнота, которую испытывает каждый, кто здесь в первый раз и кто узнает будущую вырезку в куске из-под пилы, строит эту цепочку - я покупала это в магазине- и тем словно берет на себя вину за этот механический ужас. Она убегает на солнце и оттуда кричит, чтобы я вышел и что она передумала и ей не нужно свежих коровьих мозгов, но тут же обращает все в шутку, кричит, как ребенок,- "я испугалась, я испугалась!" Уже без настоящего страха, который у нее бывает только секундной волной. Выбивает у меня из руки сигарету быстрым движением схватить человеческую ладонь и подержаться. Вернуть себя равновесие.

Выходит мексиканец и зовет. Она идет внутрь и отталкивает меня от пакета с белым в прожилках мозгом. Хватает его, видимо еще теплый, и смеется истерично.

Конец смены. Трое работавших выходят из бойни и смотрят, как мы достаем из багажника коробку с сухим льдом, который курится на солнце седым паром, как надеваем перчатки и вытряхиваем на салфетки содержимое пакета, бритвами режем на куски, запихивая их в пластик пробирки и кидая на лед терять тепло, замерзать навечно.

Они подходят ближе. Им интересно. В своих сапогах, в окровавленных фартуках они как звери, но быть может люди в зверином облике. Ей интересно. Она говорит с ними сначала осторожно, потом смелеет, опять смеется истерично. Переходит на французский и они врут, что так понимают ее лучше. Я бросаю ей, что сейчас вернусь. Беру минуты и выхожу из игры. Бросаю взгляд на крутую лестницу, за которой начальничья лень и медленно выхожу со двора, ускоряю шаги и бегу за бойню .

Ворота заперты. Меня несет вдоль забора инстинкт, сердце качает властно кровь вверх, к голове. Я стаскиваю перчатки и бросаю на ходу. Больше нет входа, сплошной забор. Со стороны дороги решетка и через ее крупную ячеистую сталь видны здоровые и медленные коровьи тела, мухи, садящиеся на хребет и мерные взмахи хвоста отогнать. Глупые и красивые глаза, смотрящие на меня сквозь миллион животных лет. Со стороны реки забор деревянный. Меня несут ноги по кругу, вдоль поля, на которое мне надо попасть. Ноги рвут расстояние здоровыми кусками и те падают за спиной. Перелезть? Но зачем, как сказать им, что их забьют, что люди выходящие к ним из коричневого дома с крутой лестницей улыбаются и ласкают фальшиво. Что через миллионы лет они научились улыбаться, но не утеряли своего вечного голода. Миллиарды голодных ртов. Ведь они могут смять забор, если разбегутся и ударят мощью тела. Но они больше не смотрят на меня, только под ноги, гребут языком лысое поле. Я валюсь на забор. Упираюсь в него руками и двигаю ногами вперед, нужен только шаг. Забор валится вовнутрь и я падаю на него, из рассеченного локтя кровь. Одна, другая морда отрывается от земли и медленно обращается ко мне. Мне кажется, они знают, что их ждет завтра, знают, куда увели полдюжины сегодня. Не переставая жевать, они отходят подальше от меня, от обваленного мной забора и взгляд их падает на землю. Они гребут каждую травинку на новом месте, одна из них мычит лениво и всезнающе.

Вернувшись к людям, я беру недорезанные коровьи мозги и шлепаю их целиком в коробку со льдом. "Почему? Надо дорезать и я еще не договорила..." Мы садимся в машину. Мексиканцы отходят обратно к бойне, их быстрый говорок скачет по двору рикошетом. Я срезаю его хлопком двери и рывком вывожу машину на дорогу, разгоняюсь. Она хлопочет. Что случилось и почему мы так быстро уехали. Все ли в порядке со мной. Я молчу, квинта ее голоса уже перехвачена бьющем туго ветром. Мы возвращаемся в город к намытому стеклу, к одинаковости людей, к моим неотступным мыслям. Домишки, домишки, заправка из расчета на каждые пять миль пути. Миль за десять до города мы попадаем в траффик. Я прошу ее сесть за руль и засыпаю на заднем сидении. Миллионы лет напрасной работы.